Кроме чужих неприятностей есть и другие радости жизни
Название: Дни вчерашней жизни
Автор: Я
Бета: fandom Shchit i mech 2017
Размер: миди, 4167 слов
Пейринг/Персонажи: Иоганн Вайс/Генрих Шварцкопф
Категория: слэш
Жанр: romance
Рейтинг: NC-17
читать дальше
Генрих любит к нему прикасаться. На публике или наедине, на службе, на улице или в номере гостиницы он неизменно ищет повода потрепать Иоганна по плечу или слегка, исключительно по-дружески, приобнять его.
Вайс не препятствует такому явному проявлению чувств. За последние два года ему редко удавалось насладиться живым теплом человеческих объятий. А еще — так эффектно подразнить Дитриха, которого при виде царящей между друзьями идиллии каждый раз перекашивало не то от ревности, не то от зависти.
Иоганн давно заметил тот недвусмысленный интерес, с которым капитан наблюдал за ним, еще с тех пор, как Вайс служил шофером у Штейнглица. И Дитрих не был бы Дитрихом, если бы время от времени мастерски не прощупывал симпатичного солдата на предмет потенциальной доступности. Иоганн, верный образу бедной, но честной деревенщины, внимание капитана ценил, но от доступности решительно открещивался, чем приводил Дитриха в тоску и уныние.
С назначением Вайса в «штаб Вали» интерес Дитриха медленно, но верно стал перетекать из категории «идет война, а мы — солдаты», в категорию «может, надо поцеловать?». Одно время Иоганн даже раздумывал, не уступить ли капитану, исключительно для пользы дела, уж больно настойчиво осаждал Дитрих неприступную крепость. Но разум и инстинкты вопили, что эта жертва того не стоит.
История с Фазой и последовавшие за ней события подтвердили правоту Вайса, позволив ему обидеться на капитана всерьез и надолго. И время от времени обиду демонстрировать. В том числе и с помощью Генриха, который так неожиданно и так вовремя прибыл в «штаб Вали».
Вайс тогда едва узнал его. Затянутый в мундир гауптштурмбанфюрера СС, заносчивый и высокомерный, Генрих дышал алкоголем и отчаянием. И был очень далек от того веселого и порывистого молодого человека, который с равным азартом втапливал до упора мотоциклетную ручку газа и соблазнял своего механика.
Тогда, в Риге, Иоганн долго не понимал, чего именно хочет от него Генрих, так ненавязчиво, но в то же время настойчиво его опекавший, а догадавшись — откровенно растерялся.
В тот день они с трудом добрались до причала. Иоганн, которого запоздало накрыло горячей волной адреналина, мысленно костерил себя за глупость и бесхребетность. Он давно заметил, что его тщательно натренированная выдержка, помогавшая ему эффективно выживать во вражеском лагере, в присутствии Генриха неизменно давала сбой.
Ведь только совершеннейшим помрачением собственного рассудка Вайс мог объяснить то, что, поддавшись на уговоры Генриха, решился выйти с ним в плавание, проигнорировав штормовое предупреждение.
— Ну давай, Иоганн, — сиял бесшабашной улыбкой младший Шварцкопф, и Иоганн не нашел в себе сил ему отказать.
Бросив покореженный мотобот на попечение смотрителя, Генрих отвел его в рекреационную зону яхт-клуба, и, всучив стопку чистых полотенец, отправил в душ. Вайс долго стоял под горячими упругими струями, чувствуя, как клокочет в крови адреналиновое возбуждение, и старался согреться и успокоиться.
После этого он сидел в крошечной комнатке отдыха, обернувшись в два полотенца, и, стуча зубами, ждал когда высохнет его одежда.
— Вся Рига сегодня узнает, какой ты герой, Иоганн, — произнес Генрих, протягивая Вайсу бокал с принесенным из буфета коньяком. — Все завтрашние газеты об этом напишут.
Он сам только что вышел из душевой, то ли по невнимательности, то ли из солидарности с Иоганном проигнорировав купальный халат, одиноко висевший в банном шкафчике.
— Хочешь, чтобы герр Кунц потерял клиентуру, а я — работу? — ворчливо ответил ему Вайс и тут же, словно устыдившись собственной порывистости, попросил: — Не надо, Генрих. Мне просто повезло.
— Ты спас мне жизнь, Иоганн. Скорее, это мне повезло, что ты согласился выйти со мной сегодня. Признаю, затея была глупой, но я рад, что позвал тебя.
— Любишь ты все преувеличивать, Генрих, — облегченно вздохнул Иоганн. Он чувствовал, как его тело то ли под действием коньяка, то ли от нахлынувшего осознания безопасности медленно, но верно расслабляется. — В конце концов, если бы с бота сорвался я, ты сделал бы для меня тоже самое.
Генрих внимательно посмотрел на него и, в один глоток опустошив свой бокал, сел рядом. Вайс тогда слегка поежился, чувствуя близость гибкого, еще влажного после душа чужого тела. Не то чтобы он радел за личное пространство, но то, что происходило сейчас между ними, было странно возбуждающим, а потому — тревожным.
— Сделал бы, — подтвердил Генрих, — и не только это.
Он осторожно и почти невесомо коснулся ладонью голого плеча Иоганна и осторожно погладил его по предплечью. Озаренный догадкой, Вайс уставился на своего единственного друга, словно увидел его впервые в жизни.
Свой весьма скромный опыт он приобрел исключительно с девушками, не думая о том, что могут быть другие варианты. И никогда не рассматривал интерес Генриха к своей скромной персоне с такой стороны. Но теперь все разом встало на свои места.
— Генрих, я… но ты… но как… — озвучил Иоганн первое, что пришло ему в голову.
— Ох, какой же ты провинциал, Иоганн, — рассмеялся Генрих в ответ, и, наклонившись поближе, легко и свободно, словно так и надо, поцеловал его.
Впервые в жизни Вайс выпал из реальности, а когда вернулся назад, с пугающей четкостью осознал две вещи. Во-первых, на Генриха у него стоит. Упруго и бесстыдно, взбугрив злосчастное полотенце.
Во-вторых, стоит не только у него. Генрих тоже не остался равнодушен к происходящему, а учитывая расстояние между ним и Иоганном, возбужденное состояние Вайса тайной для него не осталось.
Вспыхнув словно маков цвет, Иоганн смущенно дернулся в сторону и, неуклюже сверзившись с дивана, вскочил на ноги. Генрих молча смотрел, как он натягивает не до конца просохшую одежду, не делая попыток его остановить или объясниться, и Вайс искренне был благодарен ему за это.
Ему нужно было обдумать случившееся, и разрушить неосторожным словом или действием то, что было сейчас между ними, было бы обиднее всего. Поэтому, скомканно попрощавшись, Иоганн буквально сбежал из яхт-клуба.
Позже, справившись с эрекцией собственными силами, он сидел в баре над кружкой шнапса и сосредоточенно размышлял над тем, как же его угораздило и что со всем этим делать.
Обживая личину Иоганна Вайса, слегка простоватого, но весьма сообразительного малого, Саша Белов всегда знал: Генрих Шварцкопф — его надежда, его ключ на удачный старт в Рейхе. Та самая ниточка, которая поможет ему попасть туда, куда без мощной поддержки со стороны попасть попросту невозможно.
Но вскоре он понял: Генрих ему искренне симпатичен. Его порывистость, его жажда жизни, его искренность цепляли Иоганна за живое. И как бы он ни старался, как бы ни сдерживал себя, противиться сокрушительной мощи Генрихова обаяния с каждым днем становилось труднее. Но смотреть на него как-то иначе казалось почти кощунством, хотя вскипевшее в Иоганне возбуждение наглядно доказывало, что хотелось не только смотреть, но и трогать.
Это была та ахиллесова пята, что могла в одно мгновение погубить и Иоганна Вайса, и всех тех людей, жизнь которых уже зависит от успешности или провала его миссии. А это была бы не просто ошибка, грозящая провалом. Это была бы катастрофа.
В своем безрассудстве Саша Белов искренне покаялся перед Бруно и честно принял от него суровую отповедь, молча кивая головой. Да, оплошал, да, подверг опасности свою жизнь, и жизнь Генриха тоже. Да, должен был подумать за двоих. Да, он учтет этот урок на будущее.
Но вечером, раскладывая прожитый день по полочкам, Иоганн вдруг понял, что утаил от куратора самое главное: он жадно, до звезд перед глазами и звенящих яиц, хотел Генриха Шварцкопфа.
Помучившись для порядка совестью, Вайс решил спустить ситуацию на тормозах, пообещав себе хорошенько над ней поработать.
Но в Лодзи они расстались. Генрих, окрыленный манящими перспективами, улетел с дядей в Берлин, а Вайс остался выгрызать себе место под солнцем. И хотя их прощание наспех, в отеле, разочаровало Иоганна, он не мог не признать, что испытывает странное облегчение. Больше не будет этой изнуряющей душу двойственности, этой вынужденной скрытности, этой слабости, повинуясь которой Вайс всегда говорил да, когда должен был сказать нет. Отныне он — Иоганн Вайс, молодой и целеустремленный репатриант, преданный Рейху до последней капли крови.
И каждая эмоция, что возникнет в его душе, будет разложено на составляющие, проверена, оценена, перетряхнута, а потом либо заперта до лучших времен, либо выброшена за ненадобностью. Отныне его цель определена, средства — установлены, а задачи — ясны. И тратить себя на подобные мелочи будет недозволительной роскошью. Разум — вот что должно руководить каждым поступком, а тело.… Ну, с этим он как-нибудь разберется.
За эти мысли Иоганн и держался, как за спасательный круг, вплоть до того памятного вечера, когда пьяный Генрих Шварцкопф ударом ноги чуть не вышиб двери ресторана и так тщательно выстроенную Иоганном защиту.
Увидев его в ресторане, Вайс в первое мгновение растерялся. Он настолько отвык от сильных эмоций, что чуть было не проморгал начинающуюся ссору. Но, быстро взяв себя в руки, решил выступить голубем мира и с присвоенной ролью отлично справился.
К удивлению Иоганна, Генрих обрадовался ему как родному, хотя, увидев Дитриха в компании Лансдорфа со Штейнглицем, помрачнел и властно обнял Вайса за талию. От неожиданности Иоганн икнул, Дитрих — побагровел, Штейнглиц — усмехнулся, и только Лансдорф, привыкший держать эмоции под контролем, удивленно поднял бровь. Но зная старика, Иоганн готов был поклясться, что, вернувшись к себе, тот немедленно закажет огромную коробку попкорна и с удовольствием будет наблюдать за происходящим. А в том, что происходящее будет интересно и даже драматично, Вайс почти не сомневался. Достаточно было взглянуть на Дитриха, на лице которого последовательно сменялись раздражение, гнев, зависть и ревность. Он так возмущенно разглядывал младшего Шварцкопфа, что умей его взгляд убивать, валяться бы Генриху уже бездыханным. Однако и сам Генрих в долгу не остался. Облив Дитриха утонченным презрением берлинца к провинциалу, он взял Вайса под руку и учтиво поинтересовался, не соблаговолит ли его дорогой друг, с которым они — вот беда! — не виделись целую вечность, посвятить ему вечерок.
Дорогой друг соблаговолил, мысленно пообещав себе придушить как-нибудь обоих: Дитриха — за излишнюю ревнивость, а Генриха — за все хорошее, ну и чуток для профилактики.
Позже, много позже, наедине в номере, Генрих устроил Вайсу настоящий допрос и успокоился только после того, как Иоганн, трижды поклявшись честью мундира, дважды — усами фюрера и в заключении своим и его, Генриха, здоровьем, подтвердил, что ничего не было. А главное — никогда не будет.
— Вот и отлично, — прошептал тогда Генрих и, еще раз обняв Вайса, протянул ему бокал с коньяком.
* * *
Генрих любит целовать Иоганна. Днем — легко и невесомо прикасаясь губами к щеке или шее, виртуозно используя каждую подвернувшуюся возможность. Вечером, заперев двери номера и плотно задернув тяжелые шторы на окнах — вдумчиво и жадно, пытаясь наверстать упущенное в разлуке время. Вайс отвечает ему, чувствуя, как прокатывается по жилам волна жаркого возбуждения, и изумляется про себя тому, как причудливо порой складываются обстоятельства.
За два года, прошедшие со дня репатриации, Иоганн научился справляться и с тоской, и с желанием. Первое время он просыпался посреди ночи в общей спальне на своей узкой солдатской койке с железной, почти болезненной эрекцией и фантомным ощущением рук Генриха на своих плечах. Стыдливо запахиваясь полой рубашки, бегал в уборную, где, запасшись салфетками, быстрыми движениями ласкал себя, вспоминая Ригу, мотоцикл и напряженную спину Генриха, выжимающего ручку газа на максимум.
Молодость и хорошее здоровье много не требовали. Достаточно было только подумать о теплых губах Генриха, о том единственном крышесносном поцелуе, и Вайс моментально кончал, до боли прикусив губу, дабы не выдать себя невольным стоном. Потом он лежал в кровати, пялился в темноту и, слушая ровное дыхание других шоферов, старался очистить сознание от нелепых фантазий.
— Ты тяжело дышишь во сне, — сказал ему как-то Курт, когда они вместе готовили машины к выезду: Иоганн — для Штейнглица, Курт — для Дитриха. — Что тебе снится?
— Не помню, — с честными глазами соврал тогда Иоганн. — Наверное, муть какая-то.
Курт ему тогда не ответил: по дорожке из гравия к ним приближался капитан Дитрих, при виде которого Курт напрочь терял интерес к окружающим. В своих полуночных бдениях Вайс не раз слышал, как он возвращается на свою койку уже под утро, чтобы продремать последние часы перед побудкой. И где-то глубоко в душе самую малость ему завидовал.
Но время и непомерная нагрузка в «штабе Вали» сделали свое дело: горячечные фантазии таяли и блекли в суете дней. А рижские воспоминания, все еще занимавшие мысли Иоганна, были вытеснены куда-то на периферию сознания. Вайс временами обращался к ним, когда становилось совсем уж тоскливо, но горячего, безумного желания больше не испытывал.
Появившись в Варшаве, Генрих перебаламутил не только начальствующий состав школы, но и с таким трудом обретенный Иоганном покой. В ту ночь Вайс впервые за долгое время проснулся от томных, сладких судорог в паху и понял, что должен что-то решить.
Что-то решать получалось плохо: Генрих Шварцкопф ненавидел свою жизнь, и плевать хотел на любые правила безопасности. Он кутил в ресторанах со своими спутниками, гулял по Варшаве в эсесовском мундире в одиночку и безбожно пил. А еще, находясь в компании Вайса, так внимательно смотрел на него, что у Иоганна волосы на затылке вставали дыбом. Вставали, правда, не только волосы, но тренированный самоконтроль помогал избегать неприятностей. А вот наплевательское отношение Генриха к собственной жизни и та беспечность, с которой он отмахивался от предупреждений, не на шутку беспокоили Вайса.
Он не раз пытался объяснить Генриху, что такое поведение симпатии ему не прибавит, но каждый раз спотыкался о стену отчужденности и непонимания.
— Удивляюсь вам, Иоганн, — сказал как-то ему Дитрих, от которого не укрылось вайсово беспокойство, — вы так заботитесь о безопасности человека, который этого не ценит.
— Генрих — мой друг, — на автомате выдал Вайс, размышляя, как бы аккуратней донести до этого друга мысль, что если его, Генриха, убьют или серьезно покалечат, то он, Иоганн, будет сильно огорчен. — Хоть и поступает слишком опрометчиво.
Его не оставляло тянущее чувство тревоги, и хотя предчувствиям Вайс не доверял, к собственной интуиции всегда старался прислушиваться.
— Ну что ж, — пожал плечами Дитрих, — если поляки его ухлопают, это наконец-то докажет рейхсфюреру, в каких ужасных условиях приходится нам работать. — И, осторожно сжав плечо Вайса, добавил: — Да и вам одной заботой меньше.
Иоганн с трудом удержал тогда на лице вежливо-спокойное выражение, и едва только позволила служба, кинулся к Зубову.
Зубов киднеппинга не одобрял. Генриха, кстати, — тоже.
— Ты из него человека сделать хочешь, а он тебя — на мясо, — ревниво ворчал он.
Александр Белов не одобрял самого Иоганна Вайса.
Мысли здраво и суди объективно, настаивал он, твои эмоции мешают тебе, твое желание застит тебе глаза. Ведь все это, весь твой план, на который ты подписал не только Зубова, но и кучу других людей, не ради дела. А ради себя. Ради своего неудовлетворенного желания и своей похоти. Ты погубишь нас всех.
Иоганн тогда мысленно шикнул на Белова и ответил Зубову:
— Ну, дело, как ты говоришь, необоюдное.
Но в глубине души он прекрасно осознавал, что и Зубов, и Белов правы как никогда. Каждый по-своему.
Генрих Шварцкопф, пусть отчаявшийся и опустившийся, по-прежнему носил мундир СС и не уставал поражать Иоганна своим цинизмом и высокомерием. И хотя щедро отвешенная им пощечина до сих пор горела у Вайса на щеке, безопасности самого Вайса и всего его дела не гарантировала. И чем дольше Иоганн колебался, отказываясь верить в подлость Генриховой натуры, тем яснее осознавал: Генрих нужен ему как никогда. И даже не столько как источник бесценной информации, как пропуск в мир больших возможностей и большой игры, сколько как Генрих Шварцкопф — его самый постыдный секрет и самая горячая привязанность.
План операции Вайс все-таки поменял. Притихший где-то в глубинах сознания Белов все еще пенял ему за излишнюю неосторожность, но делал это скорее по привычке. Ты убьешь его, пообещал ему Иоганн, если мы провалимся, ты убьешь его. А затем мы умрем, и никто, ни одна живая душа, не свяжет нас с диверсантами.
Успокоенный Белов одобрительно замолчал, а Иоганн, в сотый раз взвесив все «за» и «против», отправился к Генриху.
Позже, много позже, уже в Берлине, меряя шагами маленькую одиночную камеру, Иоганн прокручивал в голове те напряженные дни и не уставал удивляться собственной рисковости. Он был пристрастен, горяч и неправ. Он чуть не забылся, торопясь переиграть Дитриха и выхватить Генриха из медленно поглощающей его трясины, и едва не бросил своих товарищей в авантюру, исход которой ничего хорошего для них не предвещал. И пусть его вовремя озарила догадка, позволившая правильно расставить приоритеты и многое увидеть в ином свете, Вайс до конца так и не простил себе варшавской горячности.
Стоило ли оно того, спрашивал он себя, мысленно гуляя по пригородам Москвы. И раз за разом осознавал, что да. Стоило.
* * *
Иоганн Вайс ненавидит терять контроль над ситуацией. Ведь за редким исключением это означает лишь одно: он — облажался. И уже не имеет значения: в мелочах или по крупному, итог в такой ситуации однозначен и до скрежета зубов предсказуем.
В тот раз что-то не так пошло с самого начала.
Выслушав от Вайса новость о спасаемых партизанами немцах, Генрих закаменел лицом и уставился на друга нечитаемым взглядом.
— А если я позвоню сейчас? — спросил он тоном, от которого у Иоганна пробежал по спине холодок.
— Сорвешь операцию.
— А если через час — стану соучастником?
— Как и я, — ответил Вайс, внимательно наблюдая за реакцией бывшего друга.
Генрих, чеканя шаг, прошелся по комнате, вытащил и смял в пальцах сигарету, в упор посмотрел на Иоганна и направился к телефону.
У Вайса потемнело в глазах, а рука сама собой легла на кобуру. Он ошибся, думал Иоганн, ошибся. Не понял, не разглядел, не убедился. Пошел на поводу у собственных чувств и подставился. И ведь так глупо подставился! Словно школьник, возомнивший, что первая любовь, она же самая чистая и искренняя, может быть только одна и на всю жизнь. Что искренняя дружба и привязанность стоят больше чем власть, деньги и эгоизм! Пенял Зубову за его вольности с Бригиттой, за безбашенную залихватскую самоуверенность, и сам ослушался собственных советов. Ведь знал же, знал, как сильно меняет людей безнаказанность, как развращает абсолютная власть, но до конца верил, что к Генриху, его солнечному, сумасшедшему Генриху, эта зараза не пристала. Хотел верить. Но нет, прав был Зубов в своих подозрениях. Ох, как прав!
Генрих крутанул диск телефона. Иоганн поднял пистолет. Он знал, что нельзя позволить этот звонок, нельзя поставить под удар всю операцию, и конечно, нельзя оставлять Генриха в живых. И себя тоже.
Александр Белов не боялся смерти: ни своей, ни чужой. Ведь, в конце концов, все не так и плохо. Ему удалось многое, и даже если его не станет, останется подполье в «штабе Вали», останется Зубов с группой, который в память о павшем товарище обязательно устроит веселую жизнь и оккупационным властям, и руководству школы. А он, Белов, не только умрет, но и заберет с собой жизнь врага. Пусть только одного, но зато какого! Хорошая работа, сказал бы Бруно.
Но Иоганн Вайс, эта неотъемлемая часть Александра Белова, бился и выл в его голове от безысходности. Он ненавидел себя — за то, что целится сейчас в единственно дорогого ему человека, Генриха — за то, что оказался таким двуличным подлецом, и всю вселенную — за вечный выбор убить или умереть.
И остро жалел, что не успел сказать Генриху самого главного. Рассказать, как сильно он скучал без него сначала в Лодзи, а потом в этой Богом проклятой школе, как часто вспоминал рижское взморье, и что если бы можно было вернуться назад, то было бы — да, да, да!
— Ангелика, — донесся до Иоганна ровный бархатный голос Генриха, — пригласите, пожалуйста, к телефону полковника.
Пальцы Иоганна, стискивавшие пистолет, дрогнули. Генрих, обернувшись, смотрел на него абсолютно трезвым, торжествующим взглядом, словно только что выиграл в лотерею. Он и правда выиграл, подумал тогда Вайс, все еще не веря своим ушам. И не только свою жизнь, которую совсем не ценил, но и его, Вайса. Выиграл целиком и полностью, у смерти, у безысходности, у его проклятой судьбы, у Лансдорфа, Дитриха, у всего «штаба Вали». Выиграл его душу и тело, его спокойствие, его совесть, его дружбу, его любовь — все то, что есть, было и будет между ними.
Никогда раньше Иоганн Вайс не чувствовал такого искреннего лучистого счастья. Никогда раньше не хотел так жадно жить.
— Что, не так-то просто ухлопать старого друга, а, Иоганн? — ехидно осведомился Генрих, шлепнув трубкой о рычаг. — Вот теперь я тебе верю.
Вайс разжал дрожащие пальцы и положил пистолет на стол. Его било дрожью, на висках выступили крупные капли испарины. Он и не заметил, как взволнованный Генрих поднес к его губам бокал с коньяком, и только стукнувшись зубами о стекло, сообразил сделать глоток. Горячая волна пробежала по венам и мягко скатилась в желудок, а мысли в голове мгновенно прояснились.
— Чтоб тебя, Генрих Шварцкопф! — ругнулся в сердцах Иоганн и, выхватив из рук Генриха бокал, залпом осушил его. — Тебя и твой чертов адреналин!
— Ну, извини, — усмехнулся в ответ Генрих, — вы, абверовцы, чистоплотностью никогда не отличались. Должен же я был как-то проверить тебя на искренность.
— На себя посмотри, — окрысился Вайс и, подумав секунду, добавил любимое словечко Зубова: — Эсес!
Генрих удивленно посмотрел на него и в следующее мгновение расхохотался так искренне и заливисто, что у Вайса в первое мгновение мелькнула шальная мысль: а не сошел ли его друг с ума. Но для сумасшедшего тот вел себя вполне прилично, предметами в привидений не бросался и агрессивности не проявлял, так что на этот счет Иоганн успокоился.
В глубине души Генриха он понимал и искренне восхищался его изобретательностью. Попади он сам в подобную ситуацию, ничего оригинальнее придумать бы не смог. Но тот ужас, что охватил его при осознании возможного провала, давал о себе знать, поэтому выпустить его наружу, пусть даже в виде ругани и гнева, было жизненно необходимо.
Отсмеявшись свое, Генрих уставился на Иоганна своими невозможно зелеными глазами и произнес:
— Я тоже по тебе скучал.
Иоганн не помнил, как преодолел разделявшее их расстояние, как впился непослушными пальцами в китель Генриха и дрожащими губами — в его губы. Здравый смысл, требующий взять себя в руки и собраться с мыслями, слабо вопил что-то на грани сознания, а голову наполнила блаженная легкость. Никогда еще со времен Риги Иоганн Вайс не поддавался так бездумно своим ощущениям и никогда не был так близок к безумию.
Он жадно целовал Генриха, запустив пальцы в его белокурые волосы, бессовестно прижимался к нему, наглядно демонстрируя доказательства собственного возбуждения, чувствуя, как наливается ответной реакцией чужое естество. Ошалевший Генрих целовал его в ответ, отчаянно и нервно, словно голодный, добравшийся, наконец, до заветного куска хлеба, и старающийся скорее утолить терзавшее его вожделение. Его руки слепо шарили по спине Иоганна, стискивая его китель, сжимая в объятиях гибкое тело, бесстыдно опускаясь на Вайсовы ягодицы.
Оторвавшись на минуту глотнуть свежего воздуха, он заглянул в шалые глаза Иоганна. Вайс, загнанно дыша, сгреб в кулак волосы на его затылке и снова потянулся за поцелуем, не думая, да и не желая останавливаться. Словно вся скопившаяся за прошедшие два года тоска, все неудовлетворение, которое он тщательно прятал, по капле выдавливая из памяти, вырвались, наконец, на волю, сметя тщательно выстроенные барьеры.
— Ты же не… — не удержался от подколки Генрих, трогая пальцами припухшие Иоганновы губы.
— Не с тобой, — смущенно признался Вайс, поцеловав для убедительности выемку на его ладони.
То ли от признания, то ли от этой незамысловатой ласки, Генрих на мгновение застыл на месте, и, словно что-то решив для себя самого, сгреб его в объятия и притиснул к стене.
Чужая ладонь властно легла Вайсу между ног, аккуратно погладив спрятанное тканью естество. Иоганн прерывисто вздохнул, и шалея от собственной наглости, двинул бедрами, показывая свою готовность.
Трясущимися от нетерпения пальцами Генрих на удивление сноровисто расстегнул китель Иоганна, задрал рубашку, выпростал майку из-под ремня его брюк.
Вайс прикусил губу в попытках сдержать непрошенный стон, чувствуя, как теплые, слегка шершавые ладони легли на оголенную кожу.
— Сейчас, — шептал Генрих ему на ухо, зацеловывая обнаженную шею, — подожди. Сейчас все будет.
Чуть не сорвав пряжку, он распутал ремень на брюках Иоганна и вжикнул молнией. И в следующую минуту его пальцы проскользнули под резинку трусов и осторожно сжали истекающий смазкой член. Забывший как дышать Иоганн всхлипнул, стоило Генриху лишь слегка двинуть кистью. Он вцепился мертвой хваткой в его предплечья, словно в поисках опоры, и настойчиво потерся об его руку. Генрих плотнее прижался к нему, растолкав его ноги в стороны, и снова впился в его губы поцелуем, двигая рукой в такт собственному дыханию. Закатив глаза, Вайс чувствовал, как предательски подгибаются колени от зарождающейся в глубине тела волны удовольствия.
Где-то на грани сознания роились смутные мысли о том, что Генрих, старающийся для его удовольствия, совершенно забыл о себе, хотя и был возбужден не меньше Иоганна. И пусть он об этом не думает, ему, Иоганну, стоит проявить дружеское участие и самому позаботиться о нуждах своего друга.
Иоганн с трудом отцепил пальцы от одежды Генриха и медленно, не очень уверено протиснул руку между телами. Повел ладонью по внушительному бугру и несмело дернул язычок молнии. Генрих застыл от неожиданности, и даже кулак на члене Вайса разжал, не веря своим ощущениям. Смущенный Иоганн почувствовал, как предательски заалели щеки. Ласкать чужую промежность, более того, трогать чужой член, пусть даже и скрытый под тонкой тканью белья, было для него определенно новым опытом. Но ведь это же Генрих, думал он, Генрих, от одной мысли о котором Вайса скручивало неуместное желание. Генрих, думать о котором всегда было так опасно, но так соблазнительно.
— Стой, погоди, — пробормотал Генрих, и, слегка отстранившись от Иоганна, перехватил его ладонь.
Приспустил его брюки вместе с бельем, расстегнул собственные, и, сцепив пальцы с пальцами Вайса, обхватил оба члена разом.
У Иоганна потемнело в глазах, и спустя пару неловких движений он кончил, отметив краем сознания, что Генриху также много времени не понадобилось. Не обращая внимания на теплое вязкое семя на руках, он прижался к Иоганну, уткнувшись носом в плечо. Вайс чувствовал кожей его неровное дыхание, гладил свободной рукой по белокурой разлохмаченной голове и пытался сосредоточиться.
Ожидаемый телефонный звонок раздался неожиданно. Генрих дернулся, словно просыпаясь от долгого тяжкого сна, и нехотя оторвался от Иоганна.
— Подойди, — велел ему Вайс.
— И ты снова будешь целиться в меня из пистолета? — язвительно поинтересовался Генрих, доставая носовой платок, чтобы вытереть испачканную руку.
— Нет. — Иоганн прислушался к себе и удовлетворенно кивнул. — Теперь нет!
Ни теперь, ни когда-либо еще, мысленно добавил Александр Белов. Он больше никогда не поднимет на Генриха оружия. Чтобы ни случилось, как бы ни повернулись события, он не станет. Он найдет, он обязательно придумает что-нибудь, что поможет ему, им обоим.
Всклоченный Генрих, спешно поправляя одежду, направился к телефону.
Позже, много позже, валяясь раненным в том же треклятом номере, Иоганн смотрел на Генриха, спящего рядом с ним на кушетке, и думал, что его маленькая война наконец-то закончилась. И будь он проклят, если когда-нибудь станет жалеть об этом.
Автор: Я
Бета: fandom Shchit i mech 2017
Размер: миди, 4167 слов
Пейринг/Персонажи: Иоганн Вайс/Генрих Шварцкопф
Категория: слэш
Жанр: romance
Рейтинг: NC-17
читать дальше
Генрих любит к нему прикасаться. На публике или наедине, на службе, на улице или в номере гостиницы он неизменно ищет повода потрепать Иоганна по плечу или слегка, исключительно по-дружески, приобнять его.
Вайс не препятствует такому явному проявлению чувств. За последние два года ему редко удавалось насладиться живым теплом человеческих объятий. А еще — так эффектно подразнить Дитриха, которого при виде царящей между друзьями идиллии каждый раз перекашивало не то от ревности, не то от зависти.
Иоганн давно заметил тот недвусмысленный интерес, с которым капитан наблюдал за ним, еще с тех пор, как Вайс служил шофером у Штейнглица. И Дитрих не был бы Дитрихом, если бы время от времени мастерски не прощупывал симпатичного солдата на предмет потенциальной доступности. Иоганн, верный образу бедной, но честной деревенщины, внимание капитана ценил, но от доступности решительно открещивался, чем приводил Дитриха в тоску и уныние.
С назначением Вайса в «штаб Вали» интерес Дитриха медленно, но верно стал перетекать из категории «идет война, а мы — солдаты», в категорию «может, надо поцеловать?». Одно время Иоганн даже раздумывал, не уступить ли капитану, исключительно для пользы дела, уж больно настойчиво осаждал Дитрих неприступную крепость. Но разум и инстинкты вопили, что эта жертва того не стоит.
История с Фазой и последовавшие за ней события подтвердили правоту Вайса, позволив ему обидеться на капитана всерьез и надолго. И время от времени обиду демонстрировать. В том числе и с помощью Генриха, который так неожиданно и так вовремя прибыл в «штаб Вали».
Вайс тогда едва узнал его. Затянутый в мундир гауптштурмбанфюрера СС, заносчивый и высокомерный, Генрих дышал алкоголем и отчаянием. И был очень далек от того веселого и порывистого молодого человека, который с равным азартом втапливал до упора мотоциклетную ручку газа и соблазнял своего механика.
Тогда, в Риге, Иоганн долго не понимал, чего именно хочет от него Генрих, так ненавязчиво, но в то же время настойчиво его опекавший, а догадавшись — откровенно растерялся.
В тот день они с трудом добрались до причала. Иоганн, которого запоздало накрыло горячей волной адреналина, мысленно костерил себя за глупость и бесхребетность. Он давно заметил, что его тщательно натренированная выдержка, помогавшая ему эффективно выживать во вражеском лагере, в присутствии Генриха неизменно давала сбой.
Ведь только совершеннейшим помрачением собственного рассудка Вайс мог объяснить то, что, поддавшись на уговоры Генриха, решился выйти с ним в плавание, проигнорировав штормовое предупреждение.
— Ну давай, Иоганн, — сиял бесшабашной улыбкой младший Шварцкопф, и Иоганн не нашел в себе сил ему отказать.
Бросив покореженный мотобот на попечение смотрителя, Генрих отвел его в рекреационную зону яхт-клуба, и, всучив стопку чистых полотенец, отправил в душ. Вайс долго стоял под горячими упругими струями, чувствуя, как клокочет в крови адреналиновое возбуждение, и старался согреться и успокоиться.
После этого он сидел в крошечной комнатке отдыха, обернувшись в два полотенца, и, стуча зубами, ждал когда высохнет его одежда.
— Вся Рига сегодня узнает, какой ты герой, Иоганн, — произнес Генрих, протягивая Вайсу бокал с принесенным из буфета коньяком. — Все завтрашние газеты об этом напишут.
Он сам только что вышел из душевой, то ли по невнимательности, то ли из солидарности с Иоганном проигнорировав купальный халат, одиноко висевший в банном шкафчике.
— Хочешь, чтобы герр Кунц потерял клиентуру, а я — работу? — ворчливо ответил ему Вайс и тут же, словно устыдившись собственной порывистости, попросил: — Не надо, Генрих. Мне просто повезло.
— Ты спас мне жизнь, Иоганн. Скорее, это мне повезло, что ты согласился выйти со мной сегодня. Признаю, затея была глупой, но я рад, что позвал тебя.
— Любишь ты все преувеличивать, Генрих, — облегченно вздохнул Иоганн. Он чувствовал, как его тело то ли под действием коньяка, то ли от нахлынувшего осознания безопасности медленно, но верно расслабляется. — В конце концов, если бы с бота сорвался я, ты сделал бы для меня тоже самое.
Генрих внимательно посмотрел на него и, в один глоток опустошив свой бокал, сел рядом. Вайс тогда слегка поежился, чувствуя близость гибкого, еще влажного после душа чужого тела. Не то чтобы он радел за личное пространство, но то, что происходило сейчас между ними, было странно возбуждающим, а потому — тревожным.
— Сделал бы, — подтвердил Генрих, — и не только это.
Он осторожно и почти невесомо коснулся ладонью голого плеча Иоганна и осторожно погладил его по предплечью. Озаренный догадкой, Вайс уставился на своего единственного друга, словно увидел его впервые в жизни.
Свой весьма скромный опыт он приобрел исключительно с девушками, не думая о том, что могут быть другие варианты. И никогда не рассматривал интерес Генриха к своей скромной персоне с такой стороны. Но теперь все разом встало на свои места.
— Генрих, я… но ты… но как… — озвучил Иоганн первое, что пришло ему в голову.
— Ох, какой же ты провинциал, Иоганн, — рассмеялся Генрих в ответ, и, наклонившись поближе, легко и свободно, словно так и надо, поцеловал его.
Впервые в жизни Вайс выпал из реальности, а когда вернулся назад, с пугающей четкостью осознал две вещи. Во-первых, на Генриха у него стоит. Упруго и бесстыдно, взбугрив злосчастное полотенце.
Во-вторых, стоит не только у него. Генрих тоже не остался равнодушен к происходящему, а учитывая расстояние между ним и Иоганном, возбужденное состояние Вайса тайной для него не осталось.
Вспыхнув словно маков цвет, Иоганн смущенно дернулся в сторону и, неуклюже сверзившись с дивана, вскочил на ноги. Генрих молча смотрел, как он натягивает не до конца просохшую одежду, не делая попыток его остановить или объясниться, и Вайс искренне был благодарен ему за это.
Ему нужно было обдумать случившееся, и разрушить неосторожным словом или действием то, что было сейчас между ними, было бы обиднее всего. Поэтому, скомканно попрощавшись, Иоганн буквально сбежал из яхт-клуба.
Позже, справившись с эрекцией собственными силами, он сидел в баре над кружкой шнапса и сосредоточенно размышлял над тем, как же его угораздило и что со всем этим делать.
Обживая личину Иоганна Вайса, слегка простоватого, но весьма сообразительного малого, Саша Белов всегда знал: Генрих Шварцкопф — его надежда, его ключ на удачный старт в Рейхе. Та самая ниточка, которая поможет ему попасть туда, куда без мощной поддержки со стороны попасть попросту невозможно.
Но вскоре он понял: Генрих ему искренне симпатичен. Его порывистость, его жажда жизни, его искренность цепляли Иоганна за живое. И как бы он ни старался, как бы ни сдерживал себя, противиться сокрушительной мощи Генрихова обаяния с каждым днем становилось труднее. Но смотреть на него как-то иначе казалось почти кощунством, хотя вскипевшее в Иоганне возбуждение наглядно доказывало, что хотелось не только смотреть, но и трогать.
Это была та ахиллесова пята, что могла в одно мгновение погубить и Иоганна Вайса, и всех тех людей, жизнь которых уже зависит от успешности или провала его миссии. А это была бы не просто ошибка, грозящая провалом. Это была бы катастрофа.
В своем безрассудстве Саша Белов искренне покаялся перед Бруно и честно принял от него суровую отповедь, молча кивая головой. Да, оплошал, да, подверг опасности свою жизнь, и жизнь Генриха тоже. Да, должен был подумать за двоих. Да, он учтет этот урок на будущее.
Но вечером, раскладывая прожитый день по полочкам, Иоганн вдруг понял, что утаил от куратора самое главное: он жадно, до звезд перед глазами и звенящих яиц, хотел Генриха Шварцкопфа.
Помучившись для порядка совестью, Вайс решил спустить ситуацию на тормозах, пообещав себе хорошенько над ней поработать.
Но в Лодзи они расстались. Генрих, окрыленный манящими перспективами, улетел с дядей в Берлин, а Вайс остался выгрызать себе место под солнцем. И хотя их прощание наспех, в отеле, разочаровало Иоганна, он не мог не признать, что испытывает странное облегчение. Больше не будет этой изнуряющей душу двойственности, этой вынужденной скрытности, этой слабости, повинуясь которой Вайс всегда говорил да, когда должен был сказать нет. Отныне он — Иоганн Вайс, молодой и целеустремленный репатриант, преданный Рейху до последней капли крови.
И каждая эмоция, что возникнет в его душе, будет разложено на составляющие, проверена, оценена, перетряхнута, а потом либо заперта до лучших времен, либо выброшена за ненадобностью. Отныне его цель определена, средства — установлены, а задачи — ясны. И тратить себя на подобные мелочи будет недозволительной роскошью. Разум — вот что должно руководить каждым поступком, а тело.… Ну, с этим он как-нибудь разберется.
За эти мысли Иоганн и держался, как за спасательный круг, вплоть до того памятного вечера, когда пьяный Генрих Шварцкопф ударом ноги чуть не вышиб двери ресторана и так тщательно выстроенную Иоганном защиту.
Увидев его в ресторане, Вайс в первое мгновение растерялся. Он настолько отвык от сильных эмоций, что чуть было не проморгал начинающуюся ссору. Но, быстро взяв себя в руки, решил выступить голубем мира и с присвоенной ролью отлично справился.
К удивлению Иоганна, Генрих обрадовался ему как родному, хотя, увидев Дитриха в компании Лансдорфа со Штейнглицем, помрачнел и властно обнял Вайса за талию. От неожиданности Иоганн икнул, Дитрих — побагровел, Штейнглиц — усмехнулся, и только Лансдорф, привыкший держать эмоции под контролем, удивленно поднял бровь. Но зная старика, Иоганн готов был поклясться, что, вернувшись к себе, тот немедленно закажет огромную коробку попкорна и с удовольствием будет наблюдать за происходящим. А в том, что происходящее будет интересно и даже драматично, Вайс почти не сомневался. Достаточно было взглянуть на Дитриха, на лице которого последовательно сменялись раздражение, гнев, зависть и ревность. Он так возмущенно разглядывал младшего Шварцкопфа, что умей его взгляд убивать, валяться бы Генриху уже бездыханным. Однако и сам Генрих в долгу не остался. Облив Дитриха утонченным презрением берлинца к провинциалу, он взял Вайса под руку и учтиво поинтересовался, не соблаговолит ли его дорогой друг, с которым они — вот беда! — не виделись целую вечность, посвятить ему вечерок.
Дорогой друг соблаговолил, мысленно пообещав себе придушить как-нибудь обоих: Дитриха — за излишнюю ревнивость, а Генриха — за все хорошее, ну и чуток для профилактики.
Позже, много позже, наедине в номере, Генрих устроил Вайсу настоящий допрос и успокоился только после того, как Иоганн, трижды поклявшись честью мундира, дважды — усами фюрера и в заключении своим и его, Генриха, здоровьем, подтвердил, что ничего не было. А главное — никогда не будет.
— Вот и отлично, — прошептал тогда Генрих и, еще раз обняв Вайса, протянул ему бокал с коньяком.
* * *
Генрих любит целовать Иоганна. Днем — легко и невесомо прикасаясь губами к щеке или шее, виртуозно используя каждую подвернувшуюся возможность. Вечером, заперев двери номера и плотно задернув тяжелые шторы на окнах — вдумчиво и жадно, пытаясь наверстать упущенное в разлуке время. Вайс отвечает ему, чувствуя, как прокатывается по жилам волна жаркого возбуждения, и изумляется про себя тому, как причудливо порой складываются обстоятельства.
За два года, прошедшие со дня репатриации, Иоганн научился справляться и с тоской, и с желанием. Первое время он просыпался посреди ночи в общей спальне на своей узкой солдатской койке с железной, почти болезненной эрекцией и фантомным ощущением рук Генриха на своих плечах. Стыдливо запахиваясь полой рубашки, бегал в уборную, где, запасшись салфетками, быстрыми движениями ласкал себя, вспоминая Ригу, мотоцикл и напряженную спину Генриха, выжимающего ручку газа на максимум.
Молодость и хорошее здоровье много не требовали. Достаточно было только подумать о теплых губах Генриха, о том единственном крышесносном поцелуе, и Вайс моментально кончал, до боли прикусив губу, дабы не выдать себя невольным стоном. Потом он лежал в кровати, пялился в темноту и, слушая ровное дыхание других шоферов, старался очистить сознание от нелепых фантазий.
— Ты тяжело дышишь во сне, — сказал ему как-то Курт, когда они вместе готовили машины к выезду: Иоганн — для Штейнглица, Курт — для Дитриха. — Что тебе снится?
— Не помню, — с честными глазами соврал тогда Иоганн. — Наверное, муть какая-то.
Курт ему тогда не ответил: по дорожке из гравия к ним приближался капитан Дитрих, при виде которого Курт напрочь терял интерес к окружающим. В своих полуночных бдениях Вайс не раз слышал, как он возвращается на свою койку уже под утро, чтобы продремать последние часы перед побудкой. И где-то глубоко в душе самую малость ему завидовал.
Но время и непомерная нагрузка в «штабе Вали» сделали свое дело: горячечные фантазии таяли и блекли в суете дней. А рижские воспоминания, все еще занимавшие мысли Иоганна, были вытеснены куда-то на периферию сознания. Вайс временами обращался к ним, когда становилось совсем уж тоскливо, но горячего, безумного желания больше не испытывал.
Появившись в Варшаве, Генрих перебаламутил не только начальствующий состав школы, но и с таким трудом обретенный Иоганном покой. В ту ночь Вайс впервые за долгое время проснулся от томных, сладких судорог в паху и понял, что должен что-то решить.
Что-то решать получалось плохо: Генрих Шварцкопф ненавидел свою жизнь, и плевать хотел на любые правила безопасности. Он кутил в ресторанах со своими спутниками, гулял по Варшаве в эсесовском мундире в одиночку и безбожно пил. А еще, находясь в компании Вайса, так внимательно смотрел на него, что у Иоганна волосы на затылке вставали дыбом. Вставали, правда, не только волосы, но тренированный самоконтроль помогал избегать неприятностей. А вот наплевательское отношение Генриха к собственной жизни и та беспечность, с которой он отмахивался от предупреждений, не на шутку беспокоили Вайса.
Он не раз пытался объяснить Генриху, что такое поведение симпатии ему не прибавит, но каждый раз спотыкался о стену отчужденности и непонимания.
— Удивляюсь вам, Иоганн, — сказал как-то ему Дитрих, от которого не укрылось вайсово беспокойство, — вы так заботитесь о безопасности человека, который этого не ценит.
— Генрих — мой друг, — на автомате выдал Вайс, размышляя, как бы аккуратней донести до этого друга мысль, что если его, Генриха, убьют или серьезно покалечат, то он, Иоганн, будет сильно огорчен. — Хоть и поступает слишком опрометчиво.
Его не оставляло тянущее чувство тревоги, и хотя предчувствиям Вайс не доверял, к собственной интуиции всегда старался прислушиваться.
— Ну что ж, — пожал плечами Дитрих, — если поляки его ухлопают, это наконец-то докажет рейхсфюреру, в каких ужасных условиях приходится нам работать. — И, осторожно сжав плечо Вайса, добавил: — Да и вам одной заботой меньше.
Иоганн с трудом удержал тогда на лице вежливо-спокойное выражение, и едва только позволила служба, кинулся к Зубову.
Зубов киднеппинга не одобрял. Генриха, кстати, — тоже.
— Ты из него человека сделать хочешь, а он тебя — на мясо, — ревниво ворчал он.
Александр Белов не одобрял самого Иоганна Вайса.
Мысли здраво и суди объективно, настаивал он, твои эмоции мешают тебе, твое желание застит тебе глаза. Ведь все это, весь твой план, на который ты подписал не только Зубова, но и кучу других людей, не ради дела. А ради себя. Ради своего неудовлетворенного желания и своей похоти. Ты погубишь нас всех.
Иоганн тогда мысленно шикнул на Белова и ответил Зубову:
— Ну, дело, как ты говоришь, необоюдное.
Но в глубине души он прекрасно осознавал, что и Зубов, и Белов правы как никогда. Каждый по-своему.
Генрих Шварцкопф, пусть отчаявшийся и опустившийся, по-прежнему носил мундир СС и не уставал поражать Иоганна своим цинизмом и высокомерием. И хотя щедро отвешенная им пощечина до сих пор горела у Вайса на щеке, безопасности самого Вайса и всего его дела не гарантировала. И чем дольше Иоганн колебался, отказываясь верить в подлость Генриховой натуры, тем яснее осознавал: Генрих нужен ему как никогда. И даже не столько как источник бесценной информации, как пропуск в мир больших возможностей и большой игры, сколько как Генрих Шварцкопф — его самый постыдный секрет и самая горячая привязанность.
План операции Вайс все-таки поменял. Притихший где-то в глубинах сознания Белов все еще пенял ему за излишнюю неосторожность, но делал это скорее по привычке. Ты убьешь его, пообещал ему Иоганн, если мы провалимся, ты убьешь его. А затем мы умрем, и никто, ни одна живая душа, не свяжет нас с диверсантами.
Успокоенный Белов одобрительно замолчал, а Иоганн, в сотый раз взвесив все «за» и «против», отправился к Генриху.
Позже, много позже, уже в Берлине, меряя шагами маленькую одиночную камеру, Иоганн прокручивал в голове те напряженные дни и не уставал удивляться собственной рисковости. Он был пристрастен, горяч и неправ. Он чуть не забылся, торопясь переиграть Дитриха и выхватить Генриха из медленно поглощающей его трясины, и едва не бросил своих товарищей в авантюру, исход которой ничего хорошего для них не предвещал. И пусть его вовремя озарила догадка, позволившая правильно расставить приоритеты и многое увидеть в ином свете, Вайс до конца так и не простил себе варшавской горячности.
Стоило ли оно того, спрашивал он себя, мысленно гуляя по пригородам Москвы. И раз за разом осознавал, что да. Стоило.
* * *
Иоганн Вайс ненавидит терять контроль над ситуацией. Ведь за редким исключением это означает лишь одно: он — облажался. И уже не имеет значения: в мелочах или по крупному, итог в такой ситуации однозначен и до скрежета зубов предсказуем.
В тот раз что-то не так пошло с самого начала.
Выслушав от Вайса новость о спасаемых партизанами немцах, Генрих закаменел лицом и уставился на друга нечитаемым взглядом.
— А если я позвоню сейчас? — спросил он тоном, от которого у Иоганна пробежал по спине холодок.
— Сорвешь операцию.
— А если через час — стану соучастником?
— Как и я, — ответил Вайс, внимательно наблюдая за реакцией бывшего друга.
Генрих, чеканя шаг, прошелся по комнате, вытащил и смял в пальцах сигарету, в упор посмотрел на Иоганна и направился к телефону.
У Вайса потемнело в глазах, а рука сама собой легла на кобуру. Он ошибся, думал Иоганн, ошибся. Не понял, не разглядел, не убедился. Пошел на поводу у собственных чувств и подставился. И ведь так глупо подставился! Словно школьник, возомнивший, что первая любовь, она же самая чистая и искренняя, может быть только одна и на всю жизнь. Что искренняя дружба и привязанность стоят больше чем власть, деньги и эгоизм! Пенял Зубову за его вольности с Бригиттой, за безбашенную залихватскую самоуверенность, и сам ослушался собственных советов. Ведь знал же, знал, как сильно меняет людей безнаказанность, как развращает абсолютная власть, но до конца верил, что к Генриху, его солнечному, сумасшедшему Генриху, эта зараза не пристала. Хотел верить. Но нет, прав был Зубов в своих подозрениях. Ох, как прав!
Генрих крутанул диск телефона. Иоганн поднял пистолет. Он знал, что нельзя позволить этот звонок, нельзя поставить под удар всю операцию, и конечно, нельзя оставлять Генриха в живых. И себя тоже.
Александр Белов не боялся смерти: ни своей, ни чужой. Ведь, в конце концов, все не так и плохо. Ему удалось многое, и даже если его не станет, останется подполье в «штабе Вали», останется Зубов с группой, который в память о павшем товарище обязательно устроит веселую жизнь и оккупационным властям, и руководству школы. А он, Белов, не только умрет, но и заберет с собой жизнь врага. Пусть только одного, но зато какого! Хорошая работа, сказал бы Бруно.
Но Иоганн Вайс, эта неотъемлемая часть Александра Белова, бился и выл в его голове от безысходности. Он ненавидел себя — за то, что целится сейчас в единственно дорогого ему человека, Генриха — за то, что оказался таким двуличным подлецом, и всю вселенную — за вечный выбор убить или умереть.
И остро жалел, что не успел сказать Генриху самого главного. Рассказать, как сильно он скучал без него сначала в Лодзи, а потом в этой Богом проклятой школе, как часто вспоминал рижское взморье, и что если бы можно было вернуться назад, то было бы — да, да, да!
— Ангелика, — донесся до Иоганна ровный бархатный голос Генриха, — пригласите, пожалуйста, к телефону полковника.
Пальцы Иоганна, стискивавшие пистолет, дрогнули. Генрих, обернувшись, смотрел на него абсолютно трезвым, торжествующим взглядом, словно только что выиграл в лотерею. Он и правда выиграл, подумал тогда Вайс, все еще не веря своим ушам. И не только свою жизнь, которую совсем не ценил, но и его, Вайса. Выиграл целиком и полностью, у смерти, у безысходности, у его проклятой судьбы, у Лансдорфа, Дитриха, у всего «штаба Вали». Выиграл его душу и тело, его спокойствие, его совесть, его дружбу, его любовь — все то, что есть, было и будет между ними.
Никогда раньше Иоганн Вайс не чувствовал такого искреннего лучистого счастья. Никогда раньше не хотел так жадно жить.
— Что, не так-то просто ухлопать старого друга, а, Иоганн? — ехидно осведомился Генрих, шлепнув трубкой о рычаг. — Вот теперь я тебе верю.
Вайс разжал дрожащие пальцы и положил пистолет на стол. Его било дрожью, на висках выступили крупные капли испарины. Он и не заметил, как взволнованный Генрих поднес к его губам бокал с коньяком, и только стукнувшись зубами о стекло, сообразил сделать глоток. Горячая волна пробежала по венам и мягко скатилась в желудок, а мысли в голове мгновенно прояснились.
— Чтоб тебя, Генрих Шварцкопф! — ругнулся в сердцах Иоганн и, выхватив из рук Генриха бокал, залпом осушил его. — Тебя и твой чертов адреналин!
— Ну, извини, — усмехнулся в ответ Генрих, — вы, абверовцы, чистоплотностью никогда не отличались. Должен же я был как-то проверить тебя на искренность.
— На себя посмотри, — окрысился Вайс и, подумав секунду, добавил любимое словечко Зубова: — Эсес!
Генрих удивленно посмотрел на него и в следующее мгновение расхохотался так искренне и заливисто, что у Вайса в первое мгновение мелькнула шальная мысль: а не сошел ли его друг с ума. Но для сумасшедшего тот вел себя вполне прилично, предметами в привидений не бросался и агрессивности не проявлял, так что на этот счет Иоганн успокоился.
В глубине души Генриха он понимал и искренне восхищался его изобретательностью. Попади он сам в подобную ситуацию, ничего оригинальнее придумать бы не смог. Но тот ужас, что охватил его при осознании возможного провала, давал о себе знать, поэтому выпустить его наружу, пусть даже в виде ругани и гнева, было жизненно необходимо.
Отсмеявшись свое, Генрих уставился на Иоганна своими невозможно зелеными глазами и произнес:
— Я тоже по тебе скучал.
Иоганн не помнил, как преодолел разделявшее их расстояние, как впился непослушными пальцами в китель Генриха и дрожащими губами — в его губы. Здравый смысл, требующий взять себя в руки и собраться с мыслями, слабо вопил что-то на грани сознания, а голову наполнила блаженная легкость. Никогда еще со времен Риги Иоганн Вайс не поддавался так бездумно своим ощущениям и никогда не был так близок к безумию.
Он жадно целовал Генриха, запустив пальцы в его белокурые волосы, бессовестно прижимался к нему, наглядно демонстрируя доказательства собственного возбуждения, чувствуя, как наливается ответной реакцией чужое естество. Ошалевший Генрих целовал его в ответ, отчаянно и нервно, словно голодный, добравшийся, наконец, до заветного куска хлеба, и старающийся скорее утолить терзавшее его вожделение. Его руки слепо шарили по спине Иоганна, стискивая его китель, сжимая в объятиях гибкое тело, бесстыдно опускаясь на Вайсовы ягодицы.
Оторвавшись на минуту глотнуть свежего воздуха, он заглянул в шалые глаза Иоганна. Вайс, загнанно дыша, сгреб в кулак волосы на его затылке и снова потянулся за поцелуем, не думая, да и не желая останавливаться. Словно вся скопившаяся за прошедшие два года тоска, все неудовлетворение, которое он тщательно прятал, по капле выдавливая из памяти, вырвались, наконец, на волю, сметя тщательно выстроенные барьеры.
— Ты же не… — не удержался от подколки Генрих, трогая пальцами припухшие Иоганновы губы.
— Не с тобой, — смущенно признался Вайс, поцеловав для убедительности выемку на его ладони.
То ли от признания, то ли от этой незамысловатой ласки, Генрих на мгновение застыл на месте, и, словно что-то решив для себя самого, сгреб его в объятия и притиснул к стене.
Чужая ладонь властно легла Вайсу между ног, аккуратно погладив спрятанное тканью естество. Иоганн прерывисто вздохнул, и шалея от собственной наглости, двинул бедрами, показывая свою готовность.
Трясущимися от нетерпения пальцами Генрих на удивление сноровисто расстегнул китель Иоганна, задрал рубашку, выпростал майку из-под ремня его брюк.
Вайс прикусил губу в попытках сдержать непрошенный стон, чувствуя, как теплые, слегка шершавые ладони легли на оголенную кожу.
— Сейчас, — шептал Генрих ему на ухо, зацеловывая обнаженную шею, — подожди. Сейчас все будет.
Чуть не сорвав пряжку, он распутал ремень на брюках Иоганна и вжикнул молнией. И в следующую минуту его пальцы проскользнули под резинку трусов и осторожно сжали истекающий смазкой член. Забывший как дышать Иоганн всхлипнул, стоило Генриху лишь слегка двинуть кистью. Он вцепился мертвой хваткой в его предплечья, словно в поисках опоры, и настойчиво потерся об его руку. Генрих плотнее прижался к нему, растолкав его ноги в стороны, и снова впился в его губы поцелуем, двигая рукой в такт собственному дыханию. Закатив глаза, Вайс чувствовал, как предательски подгибаются колени от зарождающейся в глубине тела волны удовольствия.
Где-то на грани сознания роились смутные мысли о том, что Генрих, старающийся для его удовольствия, совершенно забыл о себе, хотя и был возбужден не меньше Иоганна. И пусть он об этом не думает, ему, Иоганну, стоит проявить дружеское участие и самому позаботиться о нуждах своего друга.
Иоганн с трудом отцепил пальцы от одежды Генриха и медленно, не очень уверено протиснул руку между телами. Повел ладонью по внушительному бугру и несмело дернул язычок молнии. Генрих застыл от неожиданности, и даже кулак на члене Вайса разжал, не веря своим ощущениям. Смущенный Иоганн почувствовал, как предательски заалели щеки. Ласкать чужую промежность, более того, трогать чужой член, пусть даже и скрытый под тонкой тканью белья, было для него определенно новым опытом. Но ведь это же Генрих, думал он, Генрих, от одной мысли о котором Вайса скручивало неуместное желание. Генрих, думать о котором всегда было так опасно, но так соблазнительно.
— Стой, погоди, — пробормотал Генрих, и, слегка отстранившись от Иоганна, перехватил его ладонь.
Приспустил его брюки вместе с бельем, расстегнул собственные, и, сцепив пальцы с пальцами Вайса, обхватил оба члена разом.
У Иоганна потемнело в глазах, и спустя пару неловких движений он кончил, отметив краем сознания, что Генриху также много времени не понадобилось. Не обращая внимания на теплое вязкое семя на руках, он прижался к Иоганну, уткнувшись носом в плечо. Вайс чувствовал кожей его неровное дыхание, гладил свободной рукой по белокурой разлохмаченной голове и пытался сосредоточиться.
Ожидаемый телефонный звонок раздался неожиданно. Генрих дернулся, словно просыпаясь от долгого тяжкого сна, и нехотя оторвался от Иоганна.
— Подойди, — велел ему Вайс.
— И ты снова будешь целиться в меня из пистолета? — язвительно поинтересовался Генрих, доставая носовой платок, чтобы вытереть испачканную руку.
— Нет. — Иоганн прислушался к себе и удовлетворенно кивнул. — Теперь нет!
Ни теперь, ни когда-либо еще, мысленно добавил Александр Белов. Он больше никогда не поднимет на Генриха оружия. Чтобы ни случилось, как бы ни повернулись события, он не станет. Он найдет, он обязательно придумает что-нибудь, что поможет ему, им обоим.
Всклоченный Генрих, спешно поправляя одежду, направился к телефону.
Позже, много позже, валяясь раненным в том же треклятом номере, Иоганн смотрел на Генриха, спящего рядом с ним на кушетке, и думал, что его маленькая война наконец-то закончилась. И будь он проклят, если когда-нибудь станет жалеть об этом.
@темы: Мои фанфики, Щит и Меч
-
-
09.12.2017 в 00:36В не очень большом тексте развивается длинная история чувства, получилось несколькими энергичными словами описать глубокие переживания (хотя я бы не отказалась и от более длинного текста - к сожалению много эпизодов выпущено, развернуть бы))) - от зарождения любви, метания, до катарсиса – такого что аж сам трясешься).
В сжатой форме высказано много мыслей, тонко прочувствовано психологически. Просто ужасно нравится как расшифрована вся эта сложно завуалированная автором любовная история и какие они оба, Иоганн и Генрих…!
И с таким чудесным юмором!...
Теперь эмоции)) читать дальше
-
-
24.12.2017 в 03:26-
-
24.12.2017 в 03:34Ну мне захотелось чтобы зеленые)) Как то синие уже приелись))
Признаюсь, вот этого – о чем речь - не поняла…
Ну когда Генрих к Вайсу в первый раз домагивался после катастрофы, Вайс свалил. И Генрих заключил для себя, что раз Вайсик такой пугливый, значит он все таки не по мальчикам и подумал, что ошибся и неправильно прочитал. Ну типа Вайс не такой. Вот он и ржет, дескать, ты же не....
А Вайс признается: я не, но не с тобой. С тобой только да!